— Должен признаться, мне не совсем по нраву пришёлся тон нашего недавнего разговора. Он напомнил мне кое-что от твоего отца. — Байяз помедлил, словно ожидая ответа, но Кальдеру нечего было сказать. — И это в самой меньшей степени похвала, и в самой большей — предостережение. На протяжении многих лет мы с твоим отцом…
Он застыл в темноте, согнувшись, с руками на коленях, грудь ходила ходуном точно мехи. Голоса галдели и перекрывали друг друга. Голоса на северном наречии — расслышал он к великому облегчению.
Утроба скривился. Это всё равно, что в публичном доме забраться на стол и призвать к целомудрию. Он почувствовал сильнейшую тягу отступить в сторону, как, быть может, от облитого маслом, когда повсюду вокруг — открытое пламя. Вот только кем надо быть, чтобы отступиться от друга просто потому, что его не любят? Даже если он под угрозой превратиться в живой факел. И Утроба остался стоять с ним плечом к плечу, гадая, в какую фигню тот играет на этот раз, уверенный донельзя, что у Кальдера в голове всегда какая-нибудь игра. Небывалая тишина тянулась достаточно долго, чтобы успел хлестнуть внезапный порыв ветра, захлопали плащи, заплясали огни факелов, отбрасывая бешеный свет на круг смурных лиц.
Эти козлины за ручьём. Сколько они ещё будут так сидеть?
— Ты что творишь? — спросил другой. Кальдер прикидывал, сумеет ли вытащить оружие и нанести укол, затем до него допёрло, что меч до сих пор не выпутался из плаща. Он бы не смог его высвободить, даже если б нашёл в себе силы двинуть рукой — а сейчас не было и их.
Кальдер заставил себя не смотреть, пытаясь увести ум от бунтующего чрева.