— Неземной вкус! — подтвердил рабочий порта Матюковский, тоже поэт. И потянулся за графином, рассчитывая прибить непослушную говядину водкой.
— А что, если ничего не откроется? Ливнев снова вздохнул, вдохновенный тон его иссяк.
Фридрих Карлович шипел проклятия себе под нос, не видя и не слыша ничего вокруг, истирал брюки о шершавый камень, изредка, покусывая огрызок карандаша, делал пометки в потрепанном блокноте. За последние несколько суток профессор осунулся, почернел лицом; запавшие, покрасневшие глаза отблескивали из глазниц лихорадочным безумием: крайнее возбуждение отняло сон, позволяя забыться лишь на пару часов тревожным маревом беспамятства.
— Меня зовут Шеат. Но я предпочел бы, чтобы вы обращались ко мне по-прежнему. Да и относились тоже…
Из крепости в беспорядке выступила турецкая конница. Сыпанули вслед алые фески редифов, образовывая отдаленное подобие строя. Это гарнизон, не выдержав обстрела, бросился на прорыв.
— А вот и она! — улыбнулся Птах. — Легка на помине! Присаживайтесь-ка с нами!