Земля под ногами шевелится, проседает, и корни мертвого дерева змеями обвивают лодыжки, не пускают. Острие лопаты рубит их на две части, которые тут же чернеют, на глазах просыпаются пеплом. Морок. Наваждение…
— Я не Брут! Они сказали, что только искупаются. Они мне две тысячи дали.
Ксанка скользнула равнодушным взглядом по его лицу, не говоря ни слова, вскочила на ноги, потянулась за своим рюкзачком. Дэн ее опередил, поднял рюкзак, протянул Ксанке. В отличие от Гальяно, он не улыбался, но в его взгляде, направленном на девчонку, было что-то такое… особенное. Гальяно с детства умел отличать обычные взгляды от особенных. Вот такой у него был дар. Ксанка забрала рюкзак молча, лишь, кажется, едва заметно кивнула, то ли благодарно, то ли раздраженно. Кто ж ее поймет?!
— Бермудский треугольник, — усмехнулся Гальяно, которого, по всему видать, гораздо больше интересовала речка, чем какая-то гарь.
В следующий раз в сознание Дэн пришел уже в палате интенсивной терапии после операции по удалению селезенки, ликвидации внутреннего кровотечения и наложения металлических пластин на раздробленные кости. Впереди его ждал долгий и нелегкий курс реабилитации, а за дверями реанимационной палаты — следователь. Следователю он не сказал ничего.
Роды начались задолго до срока. Целый день я слушал доносящиеся из Зоиной спальни стоны, заглядывал в глаза то мрачному Зосиму Павловичу, то встревоженной кормилице. Доктору отвечать на мои вопросы было некогда, при Зое он находился почти неотлучно, но по лицу его я видел — с каждым часом надежды все меньше.