— Молодая ещё, — задумчиво сказал Дошка, известный ходок, физически не способный по доброте душевной сказать о бабе что-то дурное. — Она, видать, в ведьмы-то пошла, потому что такая страшненькая уродилась… Тяжело ж такой чувырлой жить…
Она как-то многовато думала о маме, которая с момента аллочкиного исчезновения наверняка все морги оббегала, и о папе, чьё здоровье и в лучшие времена оставляло желать лучшего. Она думала и о работе в скучнейшем офисе, занимающемся оптовой торговлей рекламными изданиями: там было так тепло и спокойно, не надо было до тошноты трястись в повозке в жару по пыльной дороге, справлять нужду в кустиках, подтираясь листиками, и нюхать монахов-бойцов, не говоря уже о том трупе, который успел присниться Аллочке два раза. В общем, вынужденное безделье в повозке не пошло ей на пользу.
— Будто дети — это такая уж драгоценность, — хмыкнул меч.
— … очень эффектный артефакт, — услышала она уютный интеллигентский голос Никта. — Думаю, в будущем твоё служение будет… удачнее.
— Не стирай, — сказал меч. — Нельзя — благословение.
Гоблин улыбнулся, забрал у Аллочки нож и пошёл вперёд, держа его, как кинжал. Аллочка шла за ним, и жар любви, ничего общего не имевший с Чувствами к Мужчине Мечты, отогревал её душу от ужаса.