Наконец, я дошел до гроссграфства, зябко передернул плечами, на фиг мне такая махина, посмотрел на отца Дитриха уже с надеждой.
Белая ярость вьюги погрузила замок в пелену наподобие густого тумана. Я выглянул в окно, на миг почудилось, что утонули в молоке. Только когда перешел на другую сторону башни, там через белую круговерть рассмотрел мутное оранжевое пятно: светящийся камень продолжает работать, хотя в такую метель хозяин собаку из дому не выгонит и сам предпочтет, чтобы его повесили в тепле, чем выйти в такую жуть.
– М-да, – проговорил он в раздумье, – кажется, я тебя понимаю, Дик. Ты не рад такой ноше, но понимаешь, что другой вообще все завалит… Увы, у нас каждый человек дорог! Никто не поедет в благополучную по нашим меркам Армландию, как бы ты ни нуждался в нашей помощи.
Городская стена еще краснеет, но уже поднялась над нею молодая луна, бледная и болезненная, словно озябшая, ее безжизненный свет быстро вытесняет последние краски дня.
– Знаете ли, как-нибудь расскажите на досуге, хорошо? Это моя работа – выжимать из подданных налоги, но всегда опасно переходить некую грань… ну, вы понимаете.
Я потащил было его за шиворот, но Гелекс, тяжело вздохнув, пошел сам. За малахитовым залом дверь, там бесконечно длинная лестница наверх, наверх и снова наверх, а последняя дверь закрыта намертво, вплавленная в толщу гранита тектоническим сдвигом. Зато есть узкая щель, наполовину засыпанная мусором, костями животных, мелкими камнями, а уже выше – снегом.