Плетнев вдруг стал думать именно в эту сторону – про егеря, убийство и деревню Остров, потому что думать об этом было проще и интересней, чем о том, что делать с самим собой и собственной жизнью.
Озверев, он повернулся на голос, и вот, ей-богу, так и дал бы спросившему по морде, даже кулаки сжал вроде – как-то неубедительно сжал, по-ребячьи, – но ничего из этого дела не вышло. Над забором с той стороны торчала развеселая Валюшка.
Он вывалился на террасу и обнаружил даму с высокой прической и в расписном бурнусе до пола.
Плетнев сунул ноги в жаркие и немного влажные Витюшкины галоши.
Он говорил глупости, знал, что говорит их, и от этого чувствовал себя прекрасно – совершенно свободным, и очень молодым, и очень беззаботным.
Оксана ни разу в жизни не накрывала на стол. По крайней мере, при мне!.. Нет, понятно, что тридцать лет назад накрывала, и полы, должно быть, мыла, ползала по углам, выгребая пыль и сор, и бельишко в тазике стирала, и гладила потом на кухонном столе, потому что никаких гладильных досок в природе не существовало.