– Так это на вид. – Грош криво ухмыльнулся.
«Детские глаза и мамина помада. Ты не торопись взрослеть, не надо», – пел, растягивая гласные, как сладкую жвачку, Валерий Качалов.
– Послушайте, молодой человек, вы, кажется, меня с кем-то перепутали, – холодно произнес он.
Пока его осматривали, мыли в мерзком больничном душе, одевали в казенную пижаму, он молчал. Потом, чавкая, проливая мимо рта, с жадностью сожрал тарелку больничного рассольника с перловкой. Оказавшись в палате, на койке, свернулся клубком под двумя одеялами и проспал, как убитый, весь день. А потом, ночью, маялся бессонницей. Старик Никонов своим нытьем немного отвлек его, но ненадолго.
Ольге Юрьевне так и не удалось успокоить Никонова. Старик опять стал рыдать и биться. Она видела, что месяц интенсивной терапии пошел насмарку. Достаточно было нескольких злых слов, чтобы хрупкое равновесие в его больной душе разладилось. Теперь придется начинать все сначала.
У Майи загорелись глаза. Видно, очень ей хотелось, чтобы молодую жену Качалова «как следует потрясли». Соловьев посмотрел на часы, потом достал блокнот, набрал номер мобильного Марины.