Теперь он говорил самому себе, что прожил долгую жизнь. Долгую. А это кое-что значит. И видел людей, которым приходилось хуже, чем ему. Так зачем же сопротивляться, думал он. И тем не менее сопротивлялся. Тело отказывалось умирать, как и сам он отказывался умирать всю свою жизнь. Как отказывался преступить грань, даже когда вожделение жаром отдавалось в пояснице, как не дал сломить себя, когда его выгнали из армии, отказывался жалеть себя, когда унижение стегало, как кнутом, вновь вскрывая старые раны. Но прежде всего он отказывался закрывать глаза. Вот почему он принимал все: войны, страдания, жестокость, мужество, человечность. Столько всего, что он с полным правом мог сказать о себе, что прожил долгую жизнь. И теперь он тоже не стал закрывать глаза, он только моргал. Лёкен знал, что должен умереть. И если бы мог, то заплакал бы.