— Простите, леди, нам это неизвестно, — сказал десантник.
— Вот и все, — новый поцелуй в щеку. — Двойной Игнатьев — выродок. Все мои одноклассники по Третьей Симферопольской Гимназии Царя-Освободителя — друзья и единомышленники. Нас девятнадцать человек и мы здесь, на, Острове, не последние люди. Ты в полной безопасности, девочка моя. Как я рад, что мы наконец-то вместе. Теперь не расстанемся никогда.
Новосильцев медленно катил к своему месту старта, иногда останавливался и что-то говорил, загадочно улыбаясь. Неподалеку на открытой платформе Ти-Ви-Мига был телевизор, и Лучников мог видеть крупно его загадочно улыбающееся лицо, сменяющееся изображением «Жигули-Камчатки» сверху из вертолета. Граф вдруг попросил репортеров отойти от машины и продемонстрировал один из своих секретов — разворот. Это действительно было сногсшибательно — неуклюжая на вид конструкция раскрутилась буквально вокруг своей оси. Лучников нашел взглядом Билли Ханта. Тот внимательно смотрел на машину Новосильцева. Конт Портаго, естественно, ни на кого не смотрел, полировал ногти, что-то насвистывал.
— Сейчас я объясню, — сказал он. — Боевая мощь крымской армии действительно находится на очень высоком уровне и, если предположить, что десантное соединение генерала N — турки (или, скажем, американцы), то можно не сомневаться в том, что оно будет разбито крымчанами наголову. Однако, — он увидел, что «Пренеприятнейший» уже открыл рот, чтобы его прервать, но не замолчал, а продолжил, — однако с полной уверенностью могу сказать: никогда, ни один крымский солдат не выстрелит по советскому солдату. Речь идет не о военной проблематике, а о состоянии умов. Некоторые влиятельные военные в Крыму даже считают своих «форсиз» частью Советской Армии. В принципе, наше Министерство Обороны могло бы уже сейчас посылать им свои циркуляры.
— Я знаю вашу концепцию, ага, — сказал Мустафа, — следил за всеми вашими речами. Не понимаю. Извините, я преклоняюсь перед вами — человеком, спортсменом, мужчиной, но когда я думаю о вашей концепции отвлеченно, вы представляетесь мне горбатым и злобным уродом из подвалов Достоевского…
Все это, однако, затягивалось, он нарочно все это затягивал. Мокрая рука его, трогающая ее соски, была слаба, но внутри, шевелился раскаленный шланг, и она не выдержала — застонала.