Голова Игнатьева-Игнатьева упала, и Марлен Михайлович услышал глухое отчаянное ворчание.
— Але, девяносто третий, — ленивым наглым тоном передал Комаров на «Киев», — задание выполнено.
— Прости меня, друг. — Лучников и в самом деле почувствовал угрызения совести. Он понимал, что этим своим неожиданным отъездом с госдачи, увозом его, Лучникова, оттуда без всякого «согласования» Кузенков нарушает их мафиозную этику, идет на серьезный риск. — Нам нужно с тобой, Марлен, как-нибудь поговорить обо всем, раз и навсегда, все выяснить, начистоту до конца, без хохмочек и без улыбочек, — сказал он. — Боюсь, что если мы этого не сделаем, это отразится не только на наших с тобой отношениях.
Лучников ни слова не сказал другу о предложении американца. По сути дела, он и себе нс сказал еще ни слова об этом. Он знал, что его будет разбирать злоба все больше и больше, когда он начнет размышлять над этим кощунственным, типичным для растленных «мани-мэйкеров» с холмов Беверли предложением.
Фон Витте слабо улыбнулся своим воспоминаниям.
— Так пойдем же, Андрей, пойдем в храм, — осторожно потянул его за рукав Мустафа.