От фальши в словах сына Алкей скривился, как от оскомины. Пытаясь скрыть неловкость, Амфитрион налил себе вина. Залпом осушил кубок, уронив цепочку багровых капель на хитон. Смотреть на отца он избегал.
Любимчик судьбы, ухмыльнулся Тритон. Я любимчик, да.
Из кустов, отчаянно визжа, вылетел поросенок. Желто-коричневый, он еще не успел побуреть. Ловко поймав поросенка на лету, Атрей взмахом кривого ножа перерезал ему горло. Швырнул тушку рабу; весь в крови, приготовился ловить следующего. В действиях Пелопидов чувствовалась сноровка, которая приходит с опытом. Сыновья микенского ванакта переглянулись. Любой из них вспорол бы глотку поросенку не хуже мясника. Но слишком легко было представить: Фиест хватает малыша Хрисиппа, бросает Атрею — и бритвенно-острая бронза рассекает тонкую шейку сына нимфы.
«Я виноват. На мне нет вины, и все же я виноват…»
Дорога на Тиринф решила проявить норов. Скакала горной козой, выворачиваясь из-под колес, петляла лисой-беглянкой, пыталась завести в Лернейское болото, в скальный лабиринт — а еще лучше, оборваться в пропасть, чтобы с высоты расхохотаться эхом вслед неудачнику. Гея-Земля и Уран-Небо ополчились против человека, гнавшего колесницу из Микен в Тиринф. Но Амфитрион, как в детстве, закусывал губу, да крепче сжимал вожжи, вынуждая храпящих лошадей идти рысью, не срываясь в бешеный галоп. Вспоминая, как правил его дед Персей, молодой человек срастался с колесницей в единое целое — многоглавого кентавра.