Едва за ним закрылась дверь, я с шумом вздохнул, с опаской, даже со страхом посмотрел на бумаги, собрался с духом и осторожно приблизил к ним палец.
Здесь огни не гасят. У большинства либо светящийся мох, либо ярко горящие днем и ночью камни. Свет так ярок, что когда ложатся спать, их накрывают кастрюлями, ибо даже через плотный платок свет почти такой же.
— Дорогие мои! Как мне с вами хорошо, поубивал бы всех. Но, увы, труба зовет, Господь смотрит и всех нас видит, кто чем занимается. Ему сверху видно все. Это вы Его гнева не боитесь, бесстрашные вы мои, а я вот страшусь, потому прямо сейчас отправляюсь в Варт Генц нести тяжелую ношу призванного варяга-управленца. А с вас спрошу, не сколько кто выпил и сожрал, про баб тоже умолчу, но про дела и свершения спрошу со всей строгостью демократического режима с авторитарным оттенком!
Ветер засвистел в ушах, сердце стучит тревожно и радостно, в душе щем пополам с подъемом, а впереди неутомимый и радостный Бобик, что обожает мчаться вот так не меньше, чем лежать под столом и принимать от любимого хозяина вкусности.
Энгилфид медленно кивнул, вид у него оставался задумчивым, я с холодком понял, что решается моя судьба. Остальные поглядывают то на него, то на меня. В руках у Беаты появились два длинных кинжала, и сделала она это не демонстративно, дескать, вот щас напугаю, а деловито, словно собирается зарезать курицу, хозяйственная такая женщина.
— Да, — сказал я, — вам повезло, что сыновья затеяли переворот, отец, по их мнению, слишком долго жил, но силы не рассчитали, и в кровавой резне погибли и сами, хотя отца убить успели, сволочи…