Кэссин не хотел смотреть, он и вообще не хотел быть здесь. Где угодно, только не здесь. А с какой стати, собственно? Что с ним творится? Разве он не видел боли, не видел крови, не видел пыток? Разве сам не испытывал боли? Так почему же он хочет бежать сломя голову куда угодно, почему он закрыл глаза, словно слабонервная барышня, которой жалко муху раздавить, потому что мухе будет больно? Неужели все дело в этом дурацком видении, которое так и маячит перед глазами, — сизые сумерки, тихий плеск речной воды, запах дыма, и сосновых иголок, и лесной прели, и потрескивание полена в костре, и руки Кенета, облепленные рыбьей чешуей, и его негромкий смех вторит смеху Кэссина, и где-то неподалеку лягушки разорались, словно у них парад по случаю дня рождения какой-то титулованной особы, и снова потрескивает полено, и тишина кругом... спокойная и радостная... и Кенет снова усмехается... видение того, чего никогда не было... и не будет никогда...