Вот об уважении у нас с Интаем на очередном привале речь и зашла. Об уважении — и не только.
Я рухнул на траву и покатился, пытаясь подавить тошнотный спазм... помню, я молотил по земле руками и ногами... кажется, молотил... и внутри меня камень визжал и выл, визжал и выл... и таяла, таяла перед моим мысленным взором опустевшая оболочка, подмигивая напоследок подбитым глазом... и цепенел мертвым холодом Интай... и мерзкий визг старался разодрать мое сердце в клочья, но так и не разодрал... а потом он смолк, и все вокруг смолкло, и сделалось тихо.
— Вот, мой мальчик, — возгласил господин Кадеи, сияя законной, с его точки зрения, гордостью. — Соблаговоли... э-ээ... собственноручно, значит, возложить...
Пресловутый бездонный сундучок, и верно, стоял посреди склепа — маленький, как девичья шкатулка для украшений, но невыразимо, невообразимо тяжелый даже на взгляд. Никто не принял бы его за обычную шкатулку. Казалось, окружающий воздух изгибается от его тяжести.
Кеану тихо фыркнул. Он не знал, что случилось между нами — не мог знать! — так ведь когда Боги ум раздавали, Кеану наверняка заявился одним из первых. А может, и первым. Он ведь из тех, кто всюду поспеть должен. Очень уж ему по молодости лет неймется. Нет, Кеану не составило труда догадаться, какая пакостная и стыдная тайна кроется за этими словами.
Наскоро выяснив положение дел, патриархи устроились наблюдать за тренировкой под крытым навесом. Очень удобно: и солнышком головы не напечет, и расположен навес как бы поодаль. А Патриархам лучше взирать издалека. Чтобы учеников не пугать. Учеников! Будто и того не довольно, что у меня с перепугу ноги словно кипятком налились, и голос отказывает напрочь. Нет, я крепился, конечно, и виду старался не подавать. Весь день только и старался, что виду не подавать.