Но ему было не до нас. Я подумал сперва, что треклятый жрец удирает от нас без оглядки... как же! Так не удирают — так настигают. Так повывает и поскуливает идущая по следу гончая, когда запах жертвы из еле уловимого становится несомненным, когда добыча уже маняще близка, когда уже слышится ее трудное, неровное дыхание... громкое, громче звука таких же трудных, неровных шагов... а вон за тем оврагом уже не только жаркий запах страха услаждает преследователей, там явит себя их взору и сама добыча — обессиленная, почти насмерть загнанная плоть — быстрей, еще быстрей! Жрец на бегу едва не повизгивал от предощущения добычи, да притом такой, что и попытаться-то убежать не сможет. Нет, не до нас ему было. Нас он не замечал и вовсе. И не подземельный сумрак укрывал нас от его взгляда. Здешняя тьма ничуть ему не препятствовала. Тусклый свет единственного почти уже догоревшего факела, вдетого в стенное кольцо, не мог одолеть темноты. Мы бы с Лиахом мигом заплутали, вздумай мы бежать бегом сами по себе, а не вослед жрецу. Да мы и так могли потерять его из виду... вот только подметки его мягких коротких сапог были совсем еще белые, нехоженые — а белое в полутьме различить нетрудно. Эти белые подошвы так и мелькали впереди, словно сигнальные флажки... не то бы мы непременно сбились с дороги, свернув в потемках в какой-нибудь тупик или миновав нужный поворот. А вот жрецу нужды не было замедлять бег, чтобы вглядеться в полумрак: он бежал не наугад. Он стремился на запах жизни, которая была где-то здесь... здесь, рядом, близко, совсем близко — добраться! выпить! поглотить!