Точно. Один в гавани норовит пырнуть в бок тараном, другая забрала сорок пушек, а вернула шесть. Правда, больших.
– Уфф. Я уж думал, придется стреляться. На винджаммере капитан оказался чертовски неприхотливым мужиком – жрал одну солонину с сухарями, как вся команда. Прихожу сюда – а тут устрицы из кукурузы. Кошмар!
Взгляд на хронометр. Прошло всего четырнадцать минут – а кажется, четырнадцать часов. Взгляд скользит с циферблата на крышку… «Мичману Лесовскому – в память о совместной службе. Лучше шторм, чем штиль! Товарищи-гардемарины». Хронометр оставили человеку, который наверняка выживет. Передаст реликвию семье адмирала… Ошиблись. Через несколько дней – бой. Снова без брони лезть на мониторы и береговые батареи. Совет колебался – но дело решило упоминание о товарищах, которые воюют… а не расстреливают паровозные котлы персиками! Только вот теперь старший помощник задержался.
Иначе северянам никак: не приставишь к конвою монитор, рано или поздно из предрассветного марева вынырнет юркий «Буслаев», сосчитает эскорт, лавируя между разрывов, потом надвинется угловатая тень «Невского», от которого ни удрать ни защититься. У русского нет брони. Он осторожен, в ближний бой не суется. Потому можно, бросившись в атаку, отогнать его от конвоя… но корабль, что выполнит этот отчаянный номер, берега не увидит – если не прикрыт броней.
– Нет, – сказал тогда Мецишевский, – я города не жгу. Что еще? Мины?
На пятнадцатый день после того, как Чарлстон узнал об окончании войны – для Юга, несомненно, победоносной, раз он сохранил свободу, – она задержалась в порту чуть позже обычного – до самого заката. Как раз достаточно, чтобы увидеть, как, растопырив крыльями бабочки косые паруса, что заменили в долгом рейде разбитую машину, в гавань Чарлстона бесшумно влетает «Гаврило Олексич» с тремя «Ныряльщиками», висящими вдоль бортов на шлюпбалках. На всех шестнадцати узлах! Звонко ахает единственная восьмифунтовка – для салютов ее и ставили! – и сонная, мирная батарея Грегга отвечает воскресшим героям!