— А что они могут нарыть? — спросила Джеки. — Кев?
— Ты хотел знать, как он? — спросил меня Шай. Мы смотрели друг на друга через папашину голову, и глаза братца горели, как бунзеновская горелка. — Вот и гляди. Наслаждайся… — Он ногой распахнул заднюю дверь, свалил папашу на ступеньку и направился вверх по лестнице.
Шай ничего не ответил, но унялся и терпел, пока я стирал кровь с его лица. Тишину в квартире нарушали только обрывки незнакомой музыки откуда-то снизу, и ветер, безостановочно свистевший в карнизах над нами. Я не мог припомнить, когда в последний раз смотрел на Шая в упор, замечая все мелочи, на которые обычно обращают внимание только родители или влюбленные: четкие линии скул под кожей, первые пятнышки увядания, запутанный лабиринт морщинок и густые ресницы. Кровь запекалась на подбородке и у рта черной коркой. Я поймал себя на том, что осторожнее орудую тряпкой. С синяками и с распухшей челюстью я ничего не мог поделать, но вид у Шая стал гораздо презентабельнее. Я развернул тряпку, сложил заново и занялся своим лицом.
Я одарил его улыбкой — с легкой укоризной.
— Ладно, подброшу тебя до дома. А если Гэвин не против, чтобы ты работала, мог бы и машину тебе купить. Ну, вы, чего ржете?
— Вот тебе и «да ну»! Отходила, говорят, ветками, так что теперь Колька и на улицу показаться не может — вся рожа располосована.