Через короткое время рыдания Коди переходят в тихое подвывание, но Громила всё ещё сломлен горем, и весь сотрясается от плача; мне чудится даже, что при каждом его всхлипе у меня под ногами вздрагивает земля. Ещё мгновение — и Коди совершенно успокаивается, как будто всё, чего ему надо было — это чтобы кто-нибудь разделил его скорбь.
— Он тихий, — возражает Бронте. — Он нелюдим, но это не значит, что он плохой. Сами знаете, как говорят — «тихие воды глубоки».
Войдя в гостиную, я бросаю клюшку на пол и падаю на диван. Сворачиваюсь клубком и закрываю глаза — так я поступаю обычно, когда болит живот. Чувствую, как в груди что-то закипает, и совсем свирепею при мысли, что сейчас разревусь. Это я-то. Я никогда не плачу! Меня в жизни никто не видел в слезах! Неужели всем так же ужасно, как мне, когда их бросают? Да и в Катрине ли здесь вообще дело? Не знаю. Не знаю и знать не хочу. Хочу только, чтобы эти муки прекратились.
Коди бросает на брата косой взгляд, на всякий случай обнюхивает футболку и, удовлетворённый, шагает в свою комнату, на ходу по-гудиниевски пытаясь продеть одновременно голову и руки в соответствующие отверстия одёжки.
кто исчезал в вулканах Мексики оставляя лишь тени рабочих брюк лаву пепел поэзии рассеянный в камине Чикаго,
Пытаюсь побыстрее закончить своё дело, но вы же понимаете, не так-то это просто. А он уже разорался, как будто его режут; наконец, я вбегаю в гостиную и за сеткой вижу…