– Понимаю. Оставайся здесь, сколько захочешь, но не подходи к баракам. У часовых есть приказ стрелять на поражение.
Их слишком много, а у него, Гаселя Сайяха, всего-навсего одна жизнь, чтобы предложить ее взамен, одна-единственная смерть, чтобы искупить столько смертей.
Спустя четверть часа, не причинив никакого другого беспокойства, кроме нервных криков животных: одна из верблюдиц трижды попыталась укусить товарищей, – жужжание удалилось, и аппарат превратился в маленькую точку, пролетев всего раз над их головами.
Туарег, который опорожнил свою старую гербу и прополаскивал ее чистой водой, остановился и недоверчиво покачал головой.
Лейтенант Разман собирался было что-то сказать, но понял, что это не имеет смысла, сдержанно отдал честь и направился к двери, моля Небеса о том, чтобы ему удалось унять дрожь в коленях: не хватало еще доставить этому сукиному сыну удовольствие увидеть, как он падает на землю.
Пару раз он просыпался с тоскливым чувством, что все еще находится в заключении, и реальность – то, что он на свободе, – ввергла его еще в большую тоску, потому что его камера превратилась в самую большую тюрьму, когда-либо существовавшую на Земле.