– Проныра, – засмеялся Антон. – Этот Федотов в любую дыру влезет. Я почти на сто процентов уверен, что он занимается нами не из любезности, а исключительно из желания держать руку на пульсе и знать, с кем мы общаемся. Желательно, конечно, еще и знать, о чем мы разговариваем и вообще как продвигается следствие. Но я не могу пока понять: это в нем играет банальное любопытство, или у него есть какой-то специальный интерес.
Он снова склонился к своей толстой тетрадке, в репзале повисла тишина, и Настя перевела взгляд на Дудника. Семен Борисович сердился, он нетерпеливо постукивал зажигалкой по столу, за которым сидел вместе с помрежем, и покачивал ногой, всем своим видом показывая, что такое непродуктивное растрачивание драгоценного времени выводит его из себя и только хорошее воспитание удерживает его от того, чтобы взорваться.
Наконец, в семидесятые годы, пришел тот режиссер, которого Театр ждал: новатор, не боящийся смелых экспериментов, веселый, неординарный, талантливый и яркий. Театр ожил. Никакой тебе классики, больше похожей на документальное кино, когда показывают заседание парткома или революционную действительность, никакой скуки, никакой монотонности, все разнообразно, смешно и непонятно. Или очень серьезно и даже грустно, до слез, но все равно малопонятно, только пробивается сквозь сукно кулис смутное ощущение трагичности и невосполнимости потери, закамуфлированное странными и чудными образами текста, костюмов, декораций и актерской игры.
– А он еще в зале. – Лесогоров махнул рукой в сторону двери, из которой вышел. – Так не забудьте о моем приглашении. – И снова остановил на Насте веселый и одновременно проникновенный взгляд.
– Да драматург, Артем Лесогоров, я же тебе о нем рассказывала.
– Я не хочу об этом слышать! – завопил он. – Я этого не переживу!