Спать в коляске, покачивающейся на дорожных ухабах, оказалось ничуть не хуже, чем в постели, и к окончанию нашего пути силы вернулись ко мне едва ли не полностью. А может, бодриться помогала злость, намертво сплетенная с отчаянием – чувством не того рода, которое заставляет опускать руки, а, напротив, ищет, куда бы приложить сжатый кулак.
– Надеюсь, вы окажетесь настолько любезны, что расскажете больше.
Вода, слава Божу, присутствовала в избытке. Рядом с одной из кухонных стен, той, что выходила на улицу, а не в дом, из пола каменным полураскрывшимся бутоном вырастала чаша, вызывающая в памяти картинки столичных питьевых фонтанчиков, но куда более глубокая и широкая, да к тому же наполнявшаяся каким-то иным образом, нежели летняя отрада городских гуляк.
– Вам никогда не хотелось чего-то так сильно, что потом не могли вспомнить целые минуты жизни?
Ну это мы все уже поняли. И хотя бы одно то, что на твоей одежде нет брызг крови и прочих следов сражения, кроме совсем свежих, полученных, когда тебя пеленали, легко доказывает: в случившемся на поляне ты не участвовал.
Какие слова должны были прозвучать в ответ, так и не стало известно, потому что в комнату вошла Марис. Уверенная, спокойная, словно не замечающая нашего присутствия, она остановилась возле тела погибшего прибоженного, склонилась над ним, дотронулась кончиками пальцев до лба над переносицей Оллис, потом до застывших губ и что-то прошептала. Может быть, возносила молитву, может быть, прощалась. А после, выпрямившись, нашла глазами парня, который лишился руки.