– Да послушайте, дядюшка, – сказал я, – ведь он жалуется на то, что ему житья нет в здешнем доме. Отправьте его, хоть на время, В Москву, к тому каллиграфу. Ведь он, вы говорили, у каллиграфа какого-то жил.
– Где, где они, те дни, когда я еще веровал в любовь и любил человека?
– Как будто сердце ваше после того, как вы победили себя, так сказать, окунулось в каком-то елее?
Но напрасно смеялся бедный дядя; тщетно обводил он кругом свой веселый и добрый взгляд: мертвое молчание было ответом на его веселую историю. Фома Фомич сидел в мрачном безмолвии, а за ним и все; только Обноскин слегка улыбался, предвидя гонку, которую зададут дяде. Дядя сконфузился и покраснел. Того-то и желалось Фоме.
– Дядюшка, – сказал я, – я слышал какие-то крики.
– Как не рожденье? – крикнул дядя, оторопев.