— Может быть, — сказал Тони. — Может быть и так… Кстати, мы пришли.
— …напоминает обеднение языка. Мой дед беседовал с дьяволом, как я — с вами. Душу не продал, счел слишком высокой платой за… впрочем, неважно. Мать занималась тем, что отводила ворожбу и проклятия — причем одно время, я помню, это было главным источником доходов. На моих глазах исчезли домовые. Самые страшные заклятия потеряли силу. Духов стали вызывать для развлечения — и являлось что-то потешное. Мир стремительно упрощался, теряя всю свою надрациональную сторону. Правда, во время войны был какой-то не совсем понятный всплеск… то ли сильные эмоции слишком многих людей так подействовали, то ли те ребята в форте Анджейл… но на короткое время все вернулось. И снова кануло — уже окончательно. Но оскудение коснулось не только надрацио. Оно начало распространяться на все прочее. Это почти невозможно объяснить — но мир упрощается. Из него постоянно что-то пропадает. Причем эти исчезновения немыслимо трудно заметить. То, что остается, тут же затягивает брешь. Понимаете, это исчезновение не предмета, а понятия. Понятия о предмете. Раз нет понятия, то и потери не чувствуешь.
И изо дня в день — одно и то же. Бессмысленно и беспросветно. Берег был уже близко, Микк выбрал леску, развернулся и вновь опустил блесну за борт. Леска медленной спиралью соскальзывала с катушки. Он выпустил метров сорок, поставил катушку на тормоз и повел лодку к плотине, к самым глубоким местам. Сейчас туда, потом обратно, потом к причалу, выпьем пива… Он ни разу не видел, чтобы кто-то из рыбаков хотя бы шевельнулся в своих корытцах. Пустой день, подумал Микк. Один из бесчисленных пустых дней.
— А вот сахара нет, — сказал один из саперов. — Чего нет, того нет. Все почему-то засмеялись.
— Слушай, но ведь уже не те времена…— начал Кип, наткнулся на взгляд Ноэля и замолчал.