Брань-то слышали все, кроме Енси. Папуля бросил выпендриваться и закрыл рот.
Старый Енси, значит, все шмыгал носом, стонал и охал, прикидывался, — мол, мы убили восьмерых его сыновей и теперь он один-одинешенек на свете. Правда, получасом раньше его это не трогало, я ему так и выложил. Но он заявил, что не понял тогда, о чем это я толкую, и приказал мне заткнуться.
— Колдуны, — упорствовал Енси. — Я слыхал всякие истории. Даже видал, как он, — и в дядю Леса пальцем тычет, — летает по воздуху. Если это не колдовство, то я уж ума не приложу, что тогда колдовство.
Старый Енси, пожалуй, самый подлый человечишка во всем мире. Свет не видел более наглого, закоренелого, тупого, отпетого, гнусного негодяя. То, что с ним случилось, напомнило мне фразу, услышанную однажды от другого малого, — много воды с тех пор утекло. Я уж позабыл, как звали того малого, кажется Людовик, а может, и Тамерлан; но он как-то сказал, что, мол, хорошо бы у всего мира была только одна голова, тогда ее легко было бы снести с плеч.
— Чавой замерла? Я чай не куница — за руку не тяпну. Обувку сымай и в комнату иди, — деревенские интонации, внезапно прорезавшиеся в ее голосе, только прибавили беспокойства. Бабушка явно была так же далека от сельской жизни, как Леонардо ди Каприо от основ квантовой физики.
Клинок снова дернулся, на сей раз стараясь указать направление — вверх. Я послушно поднялась обратно к мозаике.