Федор Греков был левшой – впрочем, не совсем. Он очень гордо рассказывал всем, что у него “право-левая симметрия”, и с ложками и вилками он хорошо управляется обеими руками.
Стало грустно и заломило в висках – да что за козел работает под этот самый “Рамштайн”! Сейчас она ему устроит. Или им. Сейчас она всем устроит!
Солнце сияло. Машины, вымытые по случаю внезапно наступившей весны, сверкали чистыми боками. Глазам было больно и приятно. Троепольский считал повороты очень старательно, шевелил губами – ему было так страшно, что нечто неопределенное мелко и пакостно тряслось то ли в груди, то ли в животе.
Троепольский решил, что прибыл майор Никоненко, чтобы посадить его в тюрьму. А что такого?
– Что? – Голос у Белошеева был настороженный.
Ему нужно подышать. Просто подышать. Дышать в одной комнате с тем, что раньше было Федей, он никак не мог. Дернув раму, которая охнула и осталась на месте, он сообразил, что для того, чтобы ее открыть, нужно повернуть какие-то ручки. Он стал крутить эти самые ручки, плохо понимая, что делает, и уверенный только в одном – если он сейчас же, сию же минуту не откроет это гребаное окно, ему придет конец.