Поток машин пошел порезвее, то ли дорога стала шире, то ли они поразъехались в разные стороны. Снег все летел, мелкие февральские шарики, будто рассыпанные из гомеопатического пузырька.
– Ты… ты сволочь последняя, Гриня, – в лицо ему выпалил он и приналег на его слабое горло.
– Ничего не понимаю, – пожаловался Арсений, выпрямился и сцепил на затылке руки. – Ты что-нибудь понимаешь, Полька?
Он еще посидел на краю дивана – и сам диван был очень неудобный, и все, что только что случилось на этом диване, тоже было очень… неудобным. Он оглянулся через плечо, обнаружил вздыбленные подушки и сбитое одеяло – “следы страсти”, разумеется, – сморщился и отвернулся.
Повисла пауза. Белошеев искал, куда бы втиснуть машину.
– Какое право, твою мать?! Истеричка чертова! Его гневное изумление было таким искренним, что Лера на секунду ему поверила, и холодный и скользкий валун откатился от сердца, и под ледяной твердью все оказалось живым, горячим и, кажется, соленым, как слезы.