– Не смей так ездить, – сказала Кира, – да еще с ребенком!
Она снова стала целовать его, пробираясь все выше, и добралась до лица, и горячо задышала в губы, в щеки и в лоб, и вытянулась на нем, легкая и прохладная, и он вдруг понял, что это она и есть, на самом деле она, и глупо и невозможно спрашивать себя, откуда она взялась, и чем он это заслужил, и как долго это продлится, и что будет с ним, если вдруг все закончится!
Когда Тим родился, они по очереди держали его на руках – полночи он, полночи она. Она – до трех часов, он – до шести. Утром приходили мамы, его или ее, и Кира спала, а он уходил на работу и засыпал за столом, и просыпался, когда голова падала и стукалась лбом о столешницу. Вечером его ждала в ванной гора грязных пеленок, и он полоскал их – об автоматических стиральных машинах и памперсах тогда еще никто не слышал, – полоскал и пел патриотические песни, потому что, как только он переставал петь, сразу засыпал и нырял в ванну. А теперь он – чужой человек?!
– Можно? – вдруг спросил он. – Мне идти лень.
То ли боится, то ли переживает, решил капитан. Посмотрим, что тут у нас такое. Капитану не хотелось, чтобы этот был “глухарь” – квартал кончается, надо бабки подбивать, статистику наводить, а тут – бац! – “глухарь”!
Никакого рыцарства – “Это мужская работа, дорогая! Дай мне “кольт” и подожди меня на лужайке!” – в нем не было и в помине. Он считал, что раз может он – бежать, держать, тащить, – значит, может и она.