Что мне делать, подумала Аллочка. Единственный человек, который ее выслушал и, кажется, поверил, что она не делала ничего из той ерунды, которую ей приписывают, был Григорий Алексеевич Батурин.
– Я тоже, – нащупав на плече толстый шов, он рывком сдернул через голову майку и снова натянул, и снова наизнанку, – я буду делать то, что мне нужно, и мне, честное слово, наплевать, что именно об этом подумает Михаил Петрович!
– Соседи. Михаил Петрович тоже выскочил, и я его попросила…
– Позавтракаешь? – спросила она. Ему показалось, что спросила просто так, из вежливости.
В пылу погони он не заметил, что по всей комнате раскиданы бумаги, и выдвинуты ящики дедовского письменного стола, и сквозь пустотелые пластиковые папки просвечивает древний персидский ковер, а один ящик даже вывернут прямо на пол. Старые желтые квитанции, телефонные книжки, исчерченные Тимом, чужие черно-белые фотографии, газетные вырезки, вязальные спицы, фарфоровая собачка с отбитой лапой, капроновая лента, которую вплетали в косы первокласснице Кире – и в самой середине след грязного башмака.
– Могу, – мрачно сказала Аллочка, – я теперь все могу.