Темный нелюдимый Варсонофьевский распахнулся перед ней угрюмым тоннелем. «Как в „Книге мертвых“, – горько усмехнулась Марина, – „Черный тоннель. Только белой точки впереди не видно. Нет ее, белой точки…“
Она поднимает глаза на сотрапезниц, но они уже цавно украсили себя венками, – миртовыми, виноградными, нарциссовыми. Только на гладких волосах Нины покоится лавровый.
– Попка тоже просолилась, – повторила Марина, прижимая мокрые ладошки к фанере и любуясь пятипалыми отпечатками.
– И не хочу вспоминать. Тогда все были на чем-то помешаны. На джазе, на битлах, стихах, турпоходах. А как читали, с ума сойти. Вадик, я помню, свою поэму читал. «Скрипки Мендельсона». Не читал – пел, заходился. И все так. Андрюша: «Реприза, мальчики, реприза. Давайте снова повторять, зальем безводные моря слезами девочек капризных»… Юлька, Леня, Мишка. Все нараспев, как акафист.
Ответно улыбнувшись, она попробовала поднять свой стаканище, но чай был горяч, обжег кончики пальцев. Она подула на них, смеясь, а старший грозно нахмурил брови, оттопырил нижнюю челюсть и покачал головой, изображая директора лагеря – угрюмого толстяка, везде появляющегося со своей женой – такой же грузной неприветливой женщиной.
Несколько раз мать оглядывалась, грозя ей, потом отвернулась и не обращала внимания…