— Самоупийцы, бля… Лучше уж политуру, чем «Плодово-ягодную».
Тогда, в ранней юности, он не придал большого значения этим словам. Но теперь он почувствовал их во всей полноте.
Давние полёты вспомнил генерал. И увидел лица преданных друзей…
Когда-то здесь стоял массивный чернильный прибор, хрустальные кубики-чернильницы которого так красиво разлагали солнечный луч на яркие радуги, а чуть левее лежал календарь, стояла фарфоровая вазочка для карандашей и высокий трехсвечный шандал. Отец зажигал его росными августовскими вечерами, когда отключали свет. Прикуривая от свечи, отец чуть склонял на бок свою красивую, рано поседевшую голову, брал папиросу большим и указательным пальцами, выпускал дым, оттопыривая нижнюю губу…
Они вцепились и председателя, потащили по коридору в сырую и вонючую тьму. Голова Тищенко пропала в задравшемся ватнике, ноги беспомощно волочились по полу. Мокин сопел, то и дело подталкивая его коленом. Чем дальше продвигались они, тем темнее становилось. Коридор, казалось, суживался, надвигаясь с обеих сторон бурыми дверцами клетей. Под ногами скользило и чмокало.
«Прими и меня, и меня прими…» — вертелось в воспаленной голове.