— А-а-а... Ты прав, количество ограничим. Скажем, дюжиной с каждым приглашенным. А ты не опозорь насчет вина!
— Я лучше... лучше умру! Мне не нужны мечи разбойников!
— Что же ты за человек? — прошептал Фарамунд. Он отступил на шаг, прижался спиной к стене. Ноги тряслись крупной дрожью. — Кто есть ты?
С неделю он не отходил от могилы Лютеции. Всяк видел, как могучий вождь, от чьего имени многие бледнели, лежит на могиле Лютеции, беспомощно обхватив земляной холмик руками. Иногда его удавалось отвести в бург, накормить, но чаще еду приносили прямо к могиле, кормили почти насильно. Он ел безучастно, не понимая, что делает. Глаза его оставались пустыми, за последние семь дней никто не слышал от него ни слова.
— Уже нет, — весело сказал второй. — И даже не Куцего. Они уже Киззикины.
Затем, когда выплакался, нахлынуло странное желание раздеться донага, остаться свободным, не оскверненным одеждой, пойти, а затем побежать, понестись... то ли прыжками, то ли в полете... Он не знал, что с ним, но странное чувство распирало грудь уже с такой силой, что он просто физически чувствовал, как пробуждается в нем нечто странное, ночное, что при ярком солнечном свете не существует вовсе, а если и существует, то забивается в такие уголки души, что не выковырять ни ножом, ни иголкой...