— Значит, мне здесь надо оставаться до конца. Или до конца войны, или до своего собственного.
Мне кажется, что я борюсь со сном уже целую вечность… Я где-то читал, что святая инквизиция практиковала пытку лишением сна. Какие все-таки были гуманисты, эти добрые инквизиторы. Они так и не смогли додуматься до такой пытки: пытки усыплением! А как приятно было, наверное, когда тебя после пыток притащат в твою камеру, бросят на соломенный тюфяк, ты отключишься, и спишь, и ула-ля-ля-улу-лу…
— А вон и сам “сохатый” идет! Как ты к нам попал? Заблудился? — спрашивает высокий капитан.
— Ты ее знаешь, она — тоже. Больше ничего не скажу, а то проболтаешься.
Мы поминаем Ивана Тимофеевича, обмываем мою шпалу, Гвардию. После третьей Гучкин таинственно поднимает палец.
— К сожалению, никуда. У меня была крайне тяжелая ночь.