— Лежи — успокаивающе улыбнулся луковианец — Телу приказать можно при острой нужде, но оно не раб, а друг… поэтому лучше проявить ласку и заботу. Пюре с котлетами?
Вот я открываю задний люк, чтобы не мучиться спрыгиванием и забиранием обратно на высокие траки. И на меня тут же прыгает скрывавшийся в сугробе огромный медведь. Удар страшных когтистых лап… и с развороченной грудью и выпотрошенным животом я заваливаясь на спину. Медведь нависает надо мной, но я даже не тянусь за рукоятью копья — я уже успел увидеть свои раны и понять, что мне не выжить. Лучше уж пусть побыстрее сожрет… Медвежьи челюсти смыкаются на моем лице и резко дергают мою голову вверх. Треск плоти… зрение и сознание милосердно тухнут…
— Кому нам? Земле? Вашему миру? Что за чушь?!
Старики засуетились, закопошились, доставая кружки и пытаясь докричаться до засевших в машине соотечественников. Я поспешно остановил их излишне резким жестом. Не надо… не надо кричать, деды. В этих местах человеческий крик будто призыв к сытному обеду. Меня поняли правильно и не обиделись. Минут через двадцать я уже сидел в водительском кресле, жевал кусок вареного мяса из тормозка и слушал подсевшего поближе Анло Дивича, баюкающего в руках медленно остывающую кружку чая. Нам навстречу медленно плыли пологие снежные холмы.
— А она не нужна — возразил я — Зачем? Пытающий тебя может кричать и рыдать вместе с тобой, ему это может стоять поперек глотки, но он доведет дело до конца — ведь это все делается ради самого страшного и самого сильного, что только существует во вселенной.
И замершая на нартах фигурка вздрагивает как от удара, выпрямляется… а затем горбится, прячет закутанное лицо в самодельных варежках и начинает трястись в несдерживаемых рыданиях, а за его спиной спешно закрываются приветственно открывшиеся специально для него врата.