Он всё больше проникался расположением к этому человеку.
– Здравы будьте, господин,– сказал кузнец, и тоже вынес рубаху из кузницы.
А потом одежду я тебе справлю такую, чтобы знали все, что ты не разбойник и не зверь дикий, а кучер и конюх доброй госпожи.
Он вскочил, чуть ногу не подвернул, пошёл с Максимилианом и Сычём на конюшню, и точно, нет ни коня его лучшего, ни седла самого дорогого. Конь один больше ста талеров стоил, Волков думал его на племя брать. И седло было непростым. И тут его словно обожгло. Побежал в дом, хромая, схватил кошель, а он лёгок. Пуст. Встряхнул, перевернул его, и ничего оттуда не выпало, кроме ключа от сундука. Ни единой монеты не было в нём, даже медной. А ведь были деньги, у него еще немного было, монах ему сдачу привёз с пяти золотых. Слава Богу, хоть ключ остался. Волков кинулся к сундуку, открывал, так руки дрожали: нет, всё на месте. И шар хрустальный, и золото в шёлковом мешке, и бумаги на собственность, и в Ланне, и на Эшбахт тоже, и вексель имперский цел. Не было только тех денег, что в кошеле у него у кровати на комоде лежали. Сколько там было точно, он не знал, талеров двадцать, наверное, набралось бы.
Граф был радушным хозяином, за столом его сидело не менее двадцати господ, тут нашлось место и Бертье, посадили его в самом конце стола. Как-то так получилось, что опять Волков сидел рядом с Элеонорой Августой, дочерью графа. Она была по правую руку от него, а по левую сидел барон фон Эвальд, молодой господин лет девятнадцати. Видимо, небедный.
Поехали на юг в ту землю, что зовётся Эшбахт и которую иные называют западным Шмитценгеном. В общем, ехали они в имение, в жалованный удел рыцаря Божьего, Хранителя веры, Иеронима Фолькофа, которого прозывают Инквизитором.