И снова вверх. Навстречу попадаются люди в фиолетовых робах и малиновых камзолах, волочат книги и свитки с длинными бумажными шлейфами, несут какие-то сундуки, звенят железом, суетятся, но суетятся строго по делу.
Улица. Толпа. Еще улица. Поворот. Затем вниз. Потом вверх. Сухо трещат факелы. Толпа, безмерно густея, идет за мной. Это ощущение людской волны, тугой, набирающей силу, окрыляет. Это мои люди. Они со мною вместе. И всякий, кто попробует пустить в меня стрелу или помешать моему продвижению, – будет растерзан. И это хорошо.
Человек был сухощав, но не слишком худ, кость плотная, достаточно тяжелая. А еще – абсолютно наг. Ну, если исключить простыню, которую прижимал к чреслам. С грудью, густо поросшей светлыми «бараньими» кудряшками.
– Ты неплохой человек. Некровожадный. Достойный, я бы сказала. Со светлой душой. Но в тебе есть скрытая жестокость. Это черта, что может вскоре открыться.
– Бегите, остолопы! – взревел Бернхотт. Он встал меж древесных стволов, точно стальной клин, и захохотал.