Марка охватила обида. Вот же чертовы северяне! Бросили меня в беде, идовы дети! Вы же мой эскорт, сожри вас тьма! Вас герцог послал присматривать – это значит, защищать меня, бараны! Чтоб вы свои тупые головы разбили об деревья! Чтобы с вас Ориджин шкуры спустил! Подлецы ублюдочные! Он дал себе волю. Припомнил самую забористую ругань из арсенала папаши – скверного сапожника и выдающегося пьяницы. Сдобрил диалектом столичных трущоб, перемешал с изысканной речью бывалых каторжников, добавил изюминки, что слыхал на допросах от дознавателей, вошедших в раж… Лишь четверть часа спустя, ненадолго умолкнув, чтобы перевести дух, Ворон поймал себя на несправедливости. Он бранил только северян, но ни слова не сказал о бригаде. Попытался исправить это упущение – и тут же пожалел. Бригада была слишком страшна, брань не клеилась к ней. Все слова вылетели из головы, остался тихий морозный ужас.