– Открывай, шаман, ну? Ты знаешь, куда, – я схватил карлика за шею и сильно сдавил, до хрипа. Тот засучил руками, одной вцепился в моё запястье, второй, где была связка бус, отчаянно замахал. Через мгновение на кольце один за другим вспыхнули знаки переноса.
Ещё пара минут и на нас вылетел настоящий живой рычащий и воняющий вал, подмявший под себя крайних стрелков.
Ни крови, ни шерсти или ещё каких-либо следов ночного зверя мы не нашли. Зато я отыскал смятую пулю рядом с большим валуном, неподалёку от которого стоял зверь.
Перевернувшись на живот, подтянул колени к груди и, помогая руками, смог встать на четвереньки, затем выпрямил спину, оставшись сидеть и опираясь правой рукой на мокрый плотный песок с множеством кусочков ракушек. И только потом открыл глаза.
Рядом несколько раз выстрелил Тишка из пистолета по двум карликам, показавшимся в просвете между шалашами, сумел одного зацепить, но и живой и раненый укрылись за шалашами.
– Ай, мать-перемать! – вскрикнул я, когда грудь обожгло раскаленным железом. Чёрт, что-то совсем я матершинником стал. А ведь даже на заводе, общаясь не с самыми интеллигентными коллегами, старался придерживаться литературного языка. Одновременно со вспышкой боли засветились знаки на теле девушки – багровые, тёмно-синие, чёрные. Общий рисунок неуловимо поменялся, став словно бы приятнее глазу, спокойнее, что ли, понятнее. Даже не знаю, как это объяснить.