Провинциальная скука быстро утомила ветреную особу. Одесское общество оказалось уныло, добродетельно до зубной боли – что бы ни писали пушкинисты об одесской ссылке поэта – и насквозь просвечено местными сплетницами. Оставались юные поручики и мичманы (военная молодежь мотыльками вилась вокруг столичной дивы), но им не хватало привычного Ефросинье Георгиевне лейб-гвардейского лоска. Она стала задумываться об Италии, этой извечной Мекке русской аристократии, но тут началась война. Начитавшись в девичестве Байрона и Дюма-отца, Фро жаждала с головой кинуться в новую, невиданную жизнь, в которой есть все, чего она была лишена в Петербурге: скрип корабельных канатов, звон клинков и пушечный гром, огромные греческие звезды над мачтами и подлинное, не втиснутое в рамки светских приличий, кипение страстей. Так что и турецкий плен, и невиданные освободители в лице Белых и его бойцов пришлись как нельзя более кстати. Урожденная княжна Трубецкая готовилась примерить на свои каштановые кудри треуголку принцессы корсаров, а капитан-лейтенант с ужасом осознавал, что не ему становиться на пути этого стихийного бедствия. Да он и не рвался: при всех романтических тараканах в своей прелестной головке, Ефросинья Георгиевна прекрасно знала четыре языка: английский, французский, итальянский и испанский – и немного говорила по-гречески.