— Ага, — саркастически поддакнул я. — Вам легко говорить. А я все представляю, каким идиотом меня сочтут, когда я на глазах у всего населения Ехо буду полчаса топтаться на пороге «Обжоры Бунбы», судорожно цепляясь за руку своей дамы и не решаясь переступить порог.
К счастью, садовники и не подозревали, что попало им в руки: волшебные вещицы по большей части украшали их прихожие, на зависть соседям, молочникам и почтальонам.
— Здо́рово! — искренне обрадовалась она. — А я как раз тебя выслеживаю. До меня доползли слухи, что ты сидишь дома у нашего шефа: Кофа собственными глазами видел, как твой амобилер пересекал мост. Я предположила, что рано или поздно тебе придется покинуть сие убежище. И вот, как видишь, сижу, караулю…
Откровенно говоря, меня просто напугала легкость, с какой я опустился, размяк, расслабился, превратился в зануду, по-стариковски разглагольствующего о своих былых подвигах. Я не раз слышал, что солдат, публично уличенный в трусости, нередко становится самым отчаянным героем: его подстегивает страстное желание доказать миру, что он не так уж безнадежен. Нечто в таком роде произошло и со мной.
Еда доверчиво взирала на нас доброй дюжиной широко распахнутых карих глаз (после осторожных расспросов я выяснил, что «глаза» — это просто овощи с ее огорода, а после некоторого насилия над своим консервативным организмом обнаружил, что по вкусу они похожи на тушеные баклажаны).
— Вспомни, мы умерли в одном мире, а очнулись в другом. А потом открыли дверь и снова оказались в каком-то ином месте. Смерть здесь — просто еще одна дверь. Переход из одного коридора в другой, только и всего.