Потом зеркало снова помутнело, и сквозь этот туман проступили понемногу очертания птичьей клетки. В клетке вертелся крупный попугай, зеленый с красным; попугай беспрестанно болтал на только ему понятном языке, опасливо отодвигаясь от унизанной кольцами руки, которая норовила просунуть между прутьями решетки тонкий, холеный палец…
«Дни… прославится… опустошает… имя Лир-Ира, сына Нур-Ара, внука… его преуспеяние в промысле».
Остин воздел трясущиеся руки, будто прося у неба защиты.
— Как же я могу не смотреть? — удивился Тот.
В просторном зале было достаточно светло; догорали поленья в камине, и Юта действительно сидела в кресле — но совершенно незнакомом, изрядно вытертом и таком большом, что в нем могло поместиться еще полдесятка принцесс. Прямо перед собой она увидела стол, до краев уставленный тусклыми винными бутылками, по другую сторону стола — горгулья! — в таком же кресле восседал совершенно незнакомый мужчина, темноволосый, худощавый, со страдальческой складкой между сдвинутыми бровями. Склонив голову на плечо, он не то раздумывал о чем-то, не то дремал.
Утром он очнулся на твердой земле. Как добрался до крохотного архипелага — память подсказать отказывалась. Не иначе, как Прадракон сжалился.