Этой ночью выпал первый снег, неузнаваемо преобразив землю, омолодив ее, вдохнув в нее совершенно новую жизнь. Через бело светящийся плац, чуть пригнувшись, прижимая к груди большую пластиковую канистру, спешил старшина Нефедов. Он постоянно оглядывался на ходу, досадуя на то, что оставляет за собой четкие черные следы.
Вопросы последовали незамедлительно. Саня, в общем-то, не исключал возможности, что так оно и будет — для превращения гражданских раздолбаев в отличников боевой и политической подготовки месяца карантина маловато, а эти четверо как раз только-только из карантина.
Надоедливое непонятное зуденье, ставшее громче и звонче, несколько отрезвило Алексея Максимовича. Удушающее и давящее чувство вины и безысходности отступило, и в какой-то момент Глазов словно увидел себя со стороны: сидит майор военной контрразведки напротив срочника, с жаром излагающего прописные истины, и, прерывисто дыша, истекает слезами. Когда понимание того, что происходит, полностью овладело им, вытеснив любые другие мысли, Глазов рванулся всем телом, точно в стремлении сбросить сковывающие его невидимые путы.
— Вестимо, — ответил Гуманоид. — Вступиться за попавшего в беду — дело чести воина.
В тесной каптерке было душно. Киса закурил еще одну сигарету и, запрокинув голову, выпустил дымную струю вверх. Под потолком мерно колыхались густые синеватые табачные волны, сквозь которые свет электрической лампочки казался слабым и мутным, будто размазанным. Мазур разлил по стаканам остатки водки, пустую бутылку поставил на пол и катнул ногой по направлению к закрытой двери.
— Нормально, товарищ старший лейтенант, — ответил рядовой Каверин настороженно.