Лошадь пустили чуть ли не в галоп, в проклятой телеге меня болтало во все стороны и она подскакивала на дороге так, что чуть не лязгали зубы. Единственное, что я смогла сделать за оставшееся время, так чуть ослабить веревки, потому что страшно боялась, что через два часа начнется отмирание тканей, как говорили когда-то медсестры на учениях по ГОиЧС. Эти два гада время от времени заглядывали за полог, но, убедившись, что я не улетела и не провалилась в щель на дорогу, довольно переглядывались и мчались дальше. Наверняка прикидывали, как они потратят свои денежки, полученные за мою поимку. Как-то слишком быстро мы преодолели этот путь, пешком, я помню, шла куда как дольше!
Щит раскрошился к вечеру. В середине уже зияла приличная дыра, углы разлохматились и куски дерева вылетали оттуда вместе с болтами, чвакаясь об стену. В сгущающихся сумерках я никак не могла найти последний болт и пнула со всей силы колоду и щит. Они упали, а щит рассыпался на части. Пнув еще раз его останки, я подобрала десятый болт и сложила их в кожаный мешок. Арбалет был гладкий и горячий, ручка блестела даже в темноте, отполированная моей рукой за эти полтора года. Мозоль на ладони стала каменной, хоть ножом режь и не чувствовала боли. Мне бы внутри так - закаменеть и не чувствовать ничего. Интересно, что за чувства испытывают служанки, когда прибегают сами в чужую постель? Но повторять их опыт - унижаться перед самой собой в первую очередь, лучше уж делать гордое лицо и проходить мимо, брезгливо плюнув.
- Раз помнит, сколько ей лет, значит, не все забыла.
- Прямо сюда. Жрать хочу, аж сводит все... и вина давай того, розового, что третьего дня пили. Давай, жду!
- Потому что хромой Ганс держит свой трактир не на ратушной площади, но народ у него не переводится.