Жизнеутверждающим у нас можно считать только утреннее воркование едва научившейся ходить малышни. Переваливаясь по-пингвиньи, круглолицые и одетые в сто одежек, уцепившись за веревочку, которую держит кто-нибудь из взрослых, они гуськом дружно топают мимо моих окон в свой детский сад, скрытый где-то в лабиринте улиц позади моего дома. Я ни разу не видела, как они возвращаются, — ей-богу, кажется, что за день они успевают обогнуть земной шар, а утром снова идут мимо. Я испытываю нечто вроде привязанности к этим, похоже, обожающим ярко-красные кофточки четверым малышам — трем девочкам и мальчику, — и если не вижу их утром (что случается, когда я просыпаюсь позже), меня одолевает тоска зеленая (то есть тоска в этих случаях зеленее обычного). Так часто говорила мама о состоянии слабее депрессии. А в зелени своей тоски я пребываю вот уже двадцать четыре года.
— Телевизор смотреть, — сказала я, щелкнула кнопкой, вернулась на диван и отделила от волос почти сухую прядь. Она оказалась огненно-рыжей, но это, в конце концов, мой натуральный цвет.
— Ты дрался с этим долбанутым индейцем? Он, кажется, индеец только наполовину, да? — сказал спутник девчонки, на этот раз пропуская мимо ушей замечание Алекса.
Он щелчком включил магнитофон. Из динамиков прямо в лицо Бену ударили слова из песни «Железной девы»: «Число Зверя шесть-шесть-шесть… Сатана… жертвоприношение…»
Я подняла глаза на крышу своей съемной хибары — не очень ли ее перекосило. Если она рухнет, я мало что потеряю. Единственная принадлежащая мне ценность — очень старый кот по имени Бак, который терпит меня со всеми моими недостатками. Оказавшись на кривых мокрых ступенях, я услышала его сердитое мяуканье: ну конечно, я же его сегодня не покормила. Я открыла дверь, древний кот медленно поковылял ко мне, как развалюха со спущенным колесом. В доме не осталось кошачьего корма (я должна была его сегодня купить, но забыла), поэтому я вытащила из холодильника затвердевший сыр, дала коту несколько кусочков и пахнущими скисшим молоком пальцами вскрыла первый конверт.