Я вспомнил свой отчаянный бег, стук крови в висках, грохот подбитых гвоздями калиг по каменным мостовым, острую, режущую боль в том месте, где меч легионера вспорол кожу на боку, и гулкие удары бьющегося в горле сердца…
Двигатель пикапа завелся, машина тронулась, выползая из своего ряда, и тут же из рефлекторов системы вентиляции дунуло благодатной прохладой.
Шагровский посмотрел на свой рюкзак, выглядевший так, будто он был не куплен месяц назад в киевском магазине «Экстрим», а найден в раскопках городища тысячелетней давности. В прорехе сверхпрочной ткани виднелся контейнер, хранивший внутри себя пятьдесят листов, написанных по-гречески человеком, который никак не мог это написать. Потому что умер минимум за сорок три года до того, как была написана рукопись. Если этот человек вообще существовал.
Увлеченный исследованиями, Каприо медленно врастал в одиночество, оставаясь отрешенным и обращенным в себя, даже когда появлялся в обществе. Темы, к которым он проявлял заинтересованность, касались настолько узкоспециальных мест в археологии, что поддержать их могли несколько человек во всем мире. Несмотря на безупречную репутацию профессора Чезаре, о нем начали говорить, как о тихом сумасшедшем, что, впрочем, не лишило его веса в среде профессионалов, посвятивших жизнь анализу древних письменных артефактов.
Голос у нее был красивым. Не низкий, не высокий – бархатный, как ее темные, похожие формой на орехи миндаля глаза.
Шагровский убедился в этом сразу же, как только они тронулись в путь. Иудейская пустыня – не Кара-Кум или какая-нибудь там Сахара. В сравнении со скалами, по которым беглецам приходилось пробираться в свете луны, прячась в глубоких черных тенях, пески могли показаться асфальтовым шоссе. Даже не будь Арин обессилена раной, жаждой и суточным переходом, им бы пришлось несладко, а уж учитывая, что и сам Шагровский энергией после всех приключений не фонтанировал – было совсем нехорошо.