– Я буду гадать, – говорит Мартини и поднимает глаза к потолку.
– Мистер Хардинг! Вернитесь к работе, предусмотренной распорядком!
И на каждом лице табличка вроде тех: «Я слепой», какие вешали себе на шею итальянцы-аккордеонисты в Портленде, только тут на табличках «Я устал», или «Я боюсь», или «Умираю от цирроза», или «Я повязан с механизмами, и все меня пинают». Я могу прочесть все таблички, какой бы ни был мелкий шрифт. Некоторые лица озираются и могли бы прочесть чужие таблички, если бы захотели, – но что толку? Лица пролетают мимо меня в тумане, как конфетти.
– И-и-и-а-о-о-у-у-м. Я земля, я земля: замечен объект, сорок – тысяча шестьсот, вероятно, ракета противника. Выполняйте задачу! И-и-а-о-о-у-м-м.
Мне уже не холодно. Кажется, добрался. Я там, где холод уже не достанет меня. Могу остаться здесь навсегда. Мне уже не страшно. Они меня не достанут. Только слова достают, но и они слабнут.
Шагая за ними, я вдруг с удивлением подумал, что пьян, по-настоящему пьян, блаженствую, улыбаюсь и спотыкаюсь впервые после армии. Пьян вместе с шестью-семью другими ребятами и двумя девушками – и где! У старшей сестры в отделении! Пьян, и бегаю, и смеюсь, и озорничаю с девушками в самой неприступной твердыне комбината! Я вспомнил сегодняшнюю ночь, вспомнил, что мы творили, – все казалось чуть ли не выдумкой. Я должен был повторять себе, что это на самом деле произошло, и произошло по нашей воле. Нам пришлось только отпереть окно и впустить это, как впускаешь свежий воздух. Может быть, комбинат не такой уж всесильный? Теперь мы знаем, на что способны, – и кто нам помешает повторить? Или сделать что-нибудь другое, если захотим. Мысль была до того приятная, что я завопил, набросился сзади на Макмерфи и девушку Сэнди, подхватил их, каждого одной рукой, и побежал с ними в дневную комнату, а они кричали и брыкались, как дети. Вот до чего мне было хорошо.