На широком уступе под отвесной стеной хребта, озаренной солнцем, раскинулся монастырь. Высокая стена ограждала его с юга, оставляя незащищенным выдавшийся в долину холм, увенчанный главным зданием храма и сокровищницы. И стены и здания были раскрашены яркими черными, красными и белыми вертикальными полосами. Это означало, что монастырь принадлежит секте Сакьяпа — тоже красношапочным ламам Малого Тибета.
— Не сейчас еще. Я ведь начал работать — леплю с Тамы.
— Кстати, — продолжал он, — у Пронина почти ничего не было, только десяток небольших эскизов. Накануне войны он работал над единственной статуей…
Тихий злобный стон прорвался сквозь стиснутые зубы Дерагази. Краска возвращалась на его лицо, дыхание сделалось незаметным. Бархатистые ресницы опустились, и тело обмякло. Археолог откинулся в кресле, но Гирин остался в прежней, окаменелой позе.
Поздняя ночь застала Мстислава за письменным столом, склоненным над пачкой старых записных книжек и тетрадей Максимилиана Федоровича Ивернева. Потертые холщовые переплеты с тиснеными буквами дореволюционных пикетажных тетрадок, слипшиеся черные полевые книжки из плохой клеенки тридцатых годов. Побуревшие, еще сохранившие тонкую лессовую пыль в сгибах страниц спутников среднеазиатских путешествий. Затертые листки торопливых записей с каплями пота и еще не выцветшими следами крови от раздавленной мошки — свидетели трудовых походов попарной от зноя тайге Дальнего Востока с целыми облаками комарья и гнуса.
— Дорогой дядя, — повернулся Чезаре к Каллегари, почему-то называя его неофициально, — у вас есть, кажется, один такой милый камешек, знаете, круглый, килограммов на двести… — Художник говорил на пришепетывающем южном диалекте.