Стефани тараторила, таращила глаза, дышала в лицо Габи лакричной пастилкой, одной рукой поправляла очки, другой крепко держала Габи за локоть и не обращала внимания на Макса.
– Абрам Аронович, пожалуйста, чуть громче, – взмолился Илья.
– Мы с Марикой близнецы, – автоматически отозвалась Габи и прошептала: – Ты с ума сошел.
В окно смотрела ослепительная ледяная луна. Маша залезла под одеяло, подумала, что Петра Яковлевича обязательно отпустят, разберутся и отпустят, он вернется домой, и опять семейство Ведерниковых будет пить чай с карамелью под портретом Сталина. Она перевернулась на другой бок и стала думать об Илье, вспоминать каждое его слово, дыхание, шепот, поцелуи, иней на ветках, шорох коньков, свои двадцать восемь фуэте на льду.
Маленький лысый старик Евгений Арсентьевич, сосед и вечный жених Настасьи, смотрел сквозь толстые стекла очков увеличенными глазами, рассказывал, как до революции, гимназистом, попал в Большой на «Щелкунчика» и потом долго мечтал устроиться в театр кем угодно, декоратором, уборщиком.
В конце концов, можно просто подремать. В последнее время ей редко удавалось побыть одной. Она снималась в рекламе, брала и давала интервью, шлепала на пишущей машинке статьи и репортажи, фланировала на приемах и вечеринках, занималась верховой ездой, играла в теннис и в гольф, часами выслушивала трагические тирады Франса о том, как трудно ему живется в этом жестоком, вульгарном мире. Тирады почти всегда содержали ценную информацию, поэтому Габи слушала Франса очень внимательно и сочувственно.