– Ого, это что-то новенькое, – удивилась Габи.
– Я ненавижу нацистов. Брать деньги за ненависть все равно что за любовь. Это пахнет проституцией.
– Сам ты дурак! Хватит подслушивать! Спать сию минуту!
В просторной, отделанной бело-синей плиткой кухне, за столом, на венских купеческих стульях сидели Филимонов, Майрановский и Блохин. Перед ними стояла огромная сковорода с остатками яичницы, блюда с толстыми ломтями колбасы, сыра, белого хлеба. Майрановский ел простоквашу из стакана. Филимонов намазывал маслом горбушку. Блохин собирал хлебной коркой желток со своей тарелки.
Габи явилась на завтрак с чистым, ненакрашенным лицом, гладко зачесанными, стянутыми в узел волосами. Без пудры, румян и губной помады она выглядела как выпускница закрытого монастырского пансиона для девочек. Серое платье, круглый отложной воротничок и батистовый мешочек с вязанием завершали этот строгий образ.
– Ну, что я интересуюсь Пикассо. Я ведь правда не знала, что он коммунист. Тетя предупредила, чтобы я была очень осторожна, у дяди Иоахима столько врагов, могут воспользоваться любой оплошностью кого-то из членов семьи, чтобы нагадить ему.