– Что, она совсем москвичка? – подала голос Манька.
Потом начинается концерт. И вот Ангелина стоит посреди сцены, такая вся крахмальная-отутюженная, аккуратный, волосок к волоску, пробор, в длинные косы вплетены два больших, совершенно волшебных банта – почти прозрачные, они густо обсыпаны серебристой мушкой, и если прищуриться, то кажется, будто вокруг кос роятся блестящие светлячки. Юбка на Ангелине темная, в складку, сидит не набекрень, с вывернутым подолом или пуговицей на пузе (когда этой пуговице место на боку), а как надо сидит, правильно. И колготки на ней гладенькие, не пузырятся на коленях, как обычно бывает. И блузка на ней красивая, с рюшечками возле горла, в обтяжку. И из этой обтяжки торчит грудь! Маленькая такая, совсем даже крохотная, но грудь!
– Поменьше ничего не нашла? – съязвила я.
Мы молча расступились, пропуская гостей. Московская девочка выглядела так, словно приехала к нам прямо из дремучего Средневековья – грубой вязки жакет, холщовая блузка на простеньких пуговицах, длинная юбка в клетку. На ногах – коричневые носочки. И только нарядные сандалии выдавали ее городское происхождение. Видимо, смастерить трехи для внучки бабушка Заринэ не успела.
– А куда мы кормушку приладим? – подала голос Манька, когда мама, растащив нас по разным углам комнаты, ушла доваривать суп.
– Какая золотая девочка! – всплеснула руками Ба и осуждающе уставилась на нас. Мы молча протерли горбушками свои тарелки.