Поднимая фонтаны грязи, увлекая за собой нескончаемое танковое братство, Ванькина «Ласточка» понеслась теперь к Чехии. Внутри набитой золотом и снарядами «коробки» стучал истерзанный двигатель, за неусыпным водителем истошно выл вентилятор. Еще издалека стоптанные катки 379 гремели так, что в окрестных домах по сторонам крестьяне принимались в отчаянии прятать в подвалах детей и молиться своим крестам и иконам. Но невиданная сила, которую вел танкист, на этот раз проскакивала и проносилась мимо. Целые смерчи пыли обозначали движение Армии, готовой смести не только потерявшего зубы фельдмаршала, но, если приведется, и Паттона с Бредли, и за двадцать четыре часа, игнорируя реки и горы, долететь до самой Нормандии. Болтался, цепляясь за скобы башни, гвардеец Крюк; его место заняли бочки с горючим. Рядом нещадно мотало Бердыева. Оба плута не успевали считать городки. Деревушки были бесчисленны. Ванька мчался без всяких карт. Пыль — истинное проклятье тех, кто спешил следом — на время невиданного прыжка облагородила его лицо, покрыв серым гримом лоскутья и обнаженные зубы. Вновь и вновь бросался под гусеницы добротный немецкий асфальт, нещадно разбиваемый траками. За Дрезденом, после горных проходов, потянулись красные почвы: верный признак старой доброй Моравии: там, на бесчисленных деревянных шестах вился хмель. Сержант сглатывал слюнку от вида замков и ферм. Еще сто пятьдесят километров, во время которых прожектор T-34 номер 379 легко разыскивал нужный путь — и утренний воздух оказался пропитанным ни с чем не сравнимой свежестью вишневых кущ по сторонам теперь уже чешских дорог. Только тогда, не отпуская рычага, Ванька вытерся рукавом своей страшной шинели. А клены вдоль шоссе уже взяли «на караул». Сады покрывались белой накипью яблонь, а «тридцатьчетверки» Третьей Танковой — цветами. От самой Теплице венки и букеты летели на утомленную, рыскающую, словно пьяная, «Ласточку», покрывая ее борта. Один из подобных венков, каким то необъяснимым образом, зацепился за орудийный ствол. Целые кипы попадали в отрешенного капитана («Матерь Божья!» — вскрикивали крестьянки, разглядев Ивана Иваныча), их ловил ошалевший прохиндей сержант, и даже нелепый Бердыев повесил венок себе на шею.